— Мой выбор был определен с детства. Это почти семейная профессия. Думала, что буду работать в школе, но в жизни так сложилось, что преподаю в университете. Мы недавно встречались с одноклассниками и вспоминали, что в четвертом классе нам впервые задали вопрос: «Кем хотите стать?» И почему-то все девчонки захотели быть стюардессами. Наверное, это нормально было для того времени. Слово красивое, никто в общем-то особо не понимал, что это такое, потому что я родилась в провинции. Помню, что так и не смогла сказать, что я тоже хочу стать стюардессой. Наверное, понимала, что обречена стать учительницей. Так что моя профессия выросла из чувства обреченности, скажем так (смеется).

— Да, я училась легко, но это фамильное. Помню, первая оценка, которую получила в своей жизни, была «четверка» по русскому языку в первом классе. Почему я это запомнила? Потому что бесконечно любила и уважала своего отца. В школе учительница сказала, что это хорошая оценка. И вот я встречаю папу с работы и так радостно ему сообщаю, что получила первую в жизни оценку — «четверку». А он мне сказал, что особенно радоваться нечему. Училась я в школе для обычных детей, потому «пятерка» — всего-навсего признание «нормальности». Это не подвиг, а просто знак того, что ты соответствуешь тем требованиям, которые предъявляются к нормальным людям.

У меня две сестры, и мы все окончили среднюю школу с золотыми медалями. Это было нормально. Семейная традиция. И героического ничего в этом не было.
Затем я училась в пединституте. Мне было очень интересно учиться, потому что, наверное, у меня было ощущение миссии. В школе меня обижали проявления учительской несправедливости. И мне очень хотелось стать учительницей с кристальной справедливостью. Потом, когда стала учительницей, я поняла, что, конечно, невозможно. Но когда пошла учиться в педагогический, мне казалось, что это достижимая высокая миссия.

— Вы задали этот вопрос, и я задумалась, было ли особое событие в моей институтской жизни… Да, у нас был психолог Юрий Алексеевич Косолапов, преподаватель психологии. И помню очень хорошо, как один случай повлиял на то, как я потом училась в аспирантуре. Однажды Юрий Алексеевич был нами недоволен. Что-то мы сделали не то и не так, или мы вообще ничего не сделали, что бывает со студентами. И он вдруг с сожалением сказал: ваши родители вас сюда отправили, ни на минуту не забывают о вас, жалеют вас, вам сочувствуют, мол, «как же деточки поехали учиться в чужой город, как деточкам трудно». А вы — у вас совершенно нет совести. Вы уехали из дома, живете на родительские деньги, «лежите в общежитии на кровати и плюете в потолок».

Я немедленно вспомнила свою маму, младших сестер. Папы уже тогда не было, и маме, конечно, было очень трудно. И я подумала, что, правда, «ничегонеделанье» — это преступление перед мамой, которая действительно думала, как и все родители, провожая детей, что «деточки убиваются, света белого не видят».
Вроде бы произнесенная фраза была стереотипной, но почему-то пробудила сознание, совесть. И потом в аспирантуре я об этом часто вспоминала, думала, что сначала надо отработать шесть часов в библиотеке и только после этого могу быть свободна. Сейчас, кажется, смешно, но это действительно было. Помню хорошо.

— Меня позвали работать на кафедру литературы в Липецком пединституте. Естественно, аспирантуры еще тогда не было, как и ученой степени. Я тогда начинала читать курс под названием «Литература народов СССР» и работала лаборантом на кафедре. Помню, чувствовала невероятную гордость. Нам очень хотелось, чтобы в кабинете литературы были красивые столы и стулья. И я сама ездила на фабрику, заказывала их. Привезли. Казалось, что аудитория стала такая красивая.

Почему я это запомнила? Через три дня кто-то взял и последний в кабинете стол разрисовал шариковой ручкой. И не просто разрисовал, а взял краску и вдавил в свежее дерево. Мы очищали, очищали, очистили, стол испортился. Это, наверное, было первое профессиональное разочарование. Было так жалко! Так хотелось, чтобы наша аудитория была самая красивая. И мы ведь были так счастливы — мы, преподаватели кафедры, эти столы почти своими руками с фабрики притащили, устанавливали их с энтузиазмом. Было очень горько, очень горько и обидно.

— Вы так серьезно говорите: «Педагогическую, научную, творческую». Мне кажется, что универсанты, в первую очередь, все-таки преподаватели. Конечно, у меня книжки есть, которые, мне кажется, какое-то время кто-то будет читать. Это книжка о Распутине (здесь имеется в виду книга «Валентин Распутин в слове и за словом» 2018 года. — Прим. авт.), в которой документов очень много. Наверное, она какое-то время сохранится. Сказать, что я отношусь к созидателям высокой академической науки, не могу. Что касается творческой деятельности, то думаю здесь еще сложнее. Да, я сотрудничаю с какими-то газетами, журналами, но это сотрудничество все равно связано с работой педагога. Всегда с сомнением отношусь к высоким оценкам, серьезным номинациям. Скажем так, я себя, прежде всего, ощущаю педагогом (смеется).

— Я пришла на факультет журналистики и, естественно, оказалась связана с медийным пространством, как мне кажется, недавно. Вам так не покажется. Я пришла на факультет в 2000-м году. До этого работала в Герценовском, уже тогда педагогическом, университете, долго работала. Но здесь, в большом университете, уже 24 год — не так мало, но и не так много. Я думаю, не так много.

— Я думаю, что этот вопрос очень простой. Для людей моего поколения Санкт-Петербургский университет, тогда для нас он был Ленинградский университет, — это всегда вершина. Вершина труднодоступная. Я в аспирантуре училась в Герценовском и работала там. И учителя у меня были замечательные, филологи, ученые, настоящие ученые — профессора Кулакова, Западов, Скатов, Альфонсов, Хватов. Там работали выдающиеся филологи, литературоведы, которые по известности нисколько не уступали литературоведам, историкам литературы университетским. Но тем не менее первенство ЛГУ, СПбГУ было абсолютно бесспорным. И получить приглашение работать в СПбГУ — это честь, конечно, большая честь.

Для моего поколения ЛГУ был абсолютно вне конкуренции. Это такое место, которое обладает невероятной притягательностью. До сих пор, когда прихожу в Двенадцать коллегий и иду длинными коридорами, испытываю священный трепет. Когда думаю о том, кто ходил до меня по этим коридорам, кого помнят эти стены, сразу подтягиваюсь: как много еще нужно сделать, чтобы оправдать свое присутствие — вот здесь, в этом пространстве. До сих пор у меня такое чувство, что надо очень-очень много работать, чтобы ощущать свое право на это место.

— Кардинально. Я очень много еще работала здесь, в Петербурге, в Герценовском, с американцами. И да, действительно, несколько лет преподавала в Сеуле, в Южной Корее. Конечно, разница колоссальная! Вот тогда я поняла, что такое рейтинговая система. В Сеуле я отказывалась принимать участие в рейтинговом соревновании преподавателей. Там итоги рейтингов раздавали преподавателям в закрытых, запечатанных конвертах. Я, честно признаться, никогда этих конвертов не открывала, не смотрела.

В России не было тогда такого, и академические отношения были принципиально иными. Вообще российская академическая система преподавания диалогична. Она наследует те педагогические принципы, которые были заложены еще Аристотелем, Платоном. За границей все иначе. Преимущество нашей академической системы в том, что она направлена, как говорил Аристотель, на возбуждение размышления. Мне кажется, что это принципиально важно и это принципиальное достоинство нашей системы обучения. Может быть, я не права, но я была воспитана в России.

— Мне кажется, что всех к получению высшего образования вообще привлекать не стоит. Я не хочу сказать, что высшее образование для избранных. Высшее образование должны получать те, кто потом будет с максимальной отдачей использовать его, и те, кто действительно чувствует потребность, необходимость в этом самом высшем профессиональном образовании. И, конечно, способности имеют значение. Не хочу сказать, что те, кто учится в университете, должны обладать какими-то невероятными космическими способностями. Нет, я не об этом. Они должны обладать необходимыми, специальными способностями. Например, я ни за что не смогу водить трамвай, ни за что! Я так устроена — не смогу выехать из трамвайного депо, буду ждать, пока проедут все трамваи и все машины, пока улица не будет абсолютно свободной.

А есть люди, которые блестяще водят трамваи! И я не думаю, что человек, который может писать статьи, обладает каким-то невероятным превосходством по отношению к тому, кто фантастически водит трамвай, нет. Просто один рожден для одного, а второй — для другого. Угадать свое предназначение в этой жизни и соответствовать этому предназначению, мне кажется, в этом заключается человеческая мудрость, счастье. Поэтому стремление к всеобщему высшему образованию я не просто не приветствую, я противник этой идеи. Какому-то количеству людей оно просто не нужно. Есть люди, для которых оно может быть вредным, потому что иногда объем этого высшего образования ограничивается только обложкой диплома. Вот есть эта «корочка», и больше у человека ничего нет.

– Сегодняшние студенты больше прагматики. Мы были романтиками. Хотя я не могу сказать, что сегодняшние студенты – все прагматики, нет. Молодость – это такая пора романтичная. А иногда студенты просто изображают из себя прагматиков, такое тоже бывает. А мы, конечно, напротив, были вполне откровенными сентиментальными романтиками.

— Да, конечно. Есть слова, значение которых я не знаю, и мне помогают студенты. Или когда мы работаем с компьютером, есть какие-то операции, которые я произвожу очень долго, нерационально. Тогда поднимается кто-то из великодушных студентов, который показывает, как это быстро сделать. И еще учат реакциям на жизненные обстоятельства. Иногда я оказываюсь в каких-то неформальных ситуациях со студентами, и мне бывает очень интересно за ними наблюдать. Современные студенты, мне кажется, в большинстве своем, более открыты окружающей жизни. Этому тоже надо учиться. Студенты иногда подсказывают, что нужно почитать, посмотреть. Я всегда с удовольствием читаю и смотрю. И бываю очень рада, что по их рекомендациям постигла что-то доселе неведомое. И если бы не студенческие подсказки, то что-то пропустила бы. Все время происходит полезное взаимодействие.

– Я могу сказать, как на лекциях всегда говорю, повторяя совет Василия Макаровича Шукшина: «Читайте, читайте, читайте и думайте». И та рекомендация не устаревает. Наоборот! Это единственный способ, с моей точки зрения, созидания себя. Других способов я не знаю. Точно не знаю. Читайте, читайте, читайте и думайте!

— Наверное, самый трудный вопрос. Это убеждение последнего времени. Правда, время сегодня откорректировало Довлатова, и сегодня журналисты думают, что они могут написать роман. Мечта написать роман… Не знаю. Я отношусь с большим сомнением к таким мечтам, потому что, как известно, все человечество за прошедшие тысячи лет сочинило не более 100 выдающихся романов. И мечтать плодить макулатуру… Я не уверена, что это высокая мечта. Поскольку я младший современник Довлатова, в принципе я его понимаю. Тогда писательская профессия была профессией, которая обладала высоким романтическим статусом.

Мне кажется, что романтическое восприятие писателя не просто искаженное, оно провоцирует деградацию профессии. Вообще на написание романа надо иметь право. И чтобы заслужить это право, надо жизнь прожить. Например, Юрий Валентинович Трифонов всю жизнь работал как журналист, а потом написал блестящий цикл, да и романы тоже очень неплохие, очень интересные. Журналистская мечта написать роман — это мечта романтическая, абсолютно романтическая. Из этой мечты настоящие романы не вырастают, потому что труд романиста — это великий труд и далеко не каждому по плечу.