— В далёком-далёком детстве, когда мне было лет одиннадцать, мне было интересно работать в нашей городской телерадиокомпании: шесть лет я «прожила» в качестве корреспондента детской телевизионной передачи, а потом и в качестве её редактора. Меня окружали мотивированные люди моего возраста и заинтересованные в нас взрослые. Это была вполне себе серьёзная работа: в режиме реального времени отрабатывались многие тонкости профессии. И на протяжении тех лет мне казалось, что вот буду журналистом, буду рассказывать людям о важном, буду постоянно в новостях, смогу жить в этом бешеном ритме. Ну, а потом случился журфак.

— Совершенно самостоятельно. Родители в этом не участвовали. Я — человек любопытный, общительный… Была такой раньше во всяком случае. Это теперь я не люблю общаться с людьми. Как-то так получилось: сначала тут знакомство, потом там знакомство, появилась компания, за ней зародилась общая идея, и в итоге все вместе вышли на эту студию. Там познакомились с редактором новостей, которому было интересно работать с детьми.

— Было сложно не учиться — было сложно поступить: гораздо сложнее, чем сейчас. Чтобы поступить, нужно было сдать четыре экзамена, каждый из которых сдавался один на один комиссии. Потом с ужасом ждал оценок. А при «непоступлении» — всё. Твоя попытка сгорала, и ты мог вернуться лишь на следующий год. А учиться… Мне кажется, что учились мы тогда точно так же, как учатся и сегодня. Мы, возможно, были более ответственны в какой-то степени, чем современные студенты. Мне кажется, что было больше уважения к процессу обучения. Но и это не всегда хорошо: иногда это «уважение» появлялось там, где оно было незаслуженным.

— Я думаю, что из года в год, из поколения в поколение школьники поступают в вуз в первую очередь попросту потому, что принято получать высшее образование. Вторая причина — СПбГУ кажется наиболее престижным либо наиболее экзотическим местом для обучения. На самом же деле осознанного поступления не было ни в моё время, ни сейчас. Когда я окончила вуз, всего 5−6% выпускающихся со мной ребят реально хотели заниматься журналистикой и в итоге пошли работать в СМИ.

Остальные учились только потому, что «так надо». Однако даже при этом условии можно было говорить о «взаимоуважении», о котором я говорила ранее. Сейчас же всё изменилось. Образование стало скорее услугой, изменился порядок сил. Скажем так, модель трансформировалась из «я пришёл учиться, и мне это нужно» (даже если только ради диплома) в «я пришёл учиться, и мне все должны».

— Пассивная связь, спасибо социальным сетям, есть со многими: периодически они мелькают в ленте, но так, чтобы активно взаимодействовать, — нет. То время прошло. У нас были какие-то общие интересы, а сейчас осталась лишь общая память об учёбе. Недавно, кстати говоря, был вечер выпускников: кто-то из ребят пытался его организовать во всяком случае. Но понимаете, есть вещи, которые надо отпустить, ведь они давно закончились. Может быть, они были хорошие, плохие или ещё какие-то, но они закончились.

Более или менее регулярно вижусь с теми, кто остался в профессии. Некоторые приходят к нам на журфак, так как на защитах дипломов должны присутствовать представители сообщества. В основном на этих встречах и держатся наши отношения: мы далеко ушли друг от друга.

— Пожалуй, одновременно и самым безумным, и самым смешным поступком была попытка попасть на практику в редакцию «Радио Петербург». Когда ты только приходишь во взрослую журналистику, ты думаешь: «Вот сейчас я стану расследователем». Но масштабы оказываются поменьше, конечно.

В то время на Балтийском вокзале впервые появились мужчины. Ну, не простые мужчины, а перронный контроль. Вместе с ними материализовались турникеты. Для Петербурга это было новшество: человеку нужно было привыкать, что после того, как ты прошел через турникет с помощью своего билета, тебя еще и поймают вот эти «дядечки», чтобы билет твой проверить перед входом в вагон. Тормозили они не всех, что понятно, но всё равно было не очень понятно: собственно, кто они такие и что делают?

Я была на первом курсе: пылал энтузиазм, всякие глупости в голове. Взяла с собой коллегу с фотоаппаратом и диктофоном. Приехали на Балтийский вокзал, купили билеты: я прошла через турникет, и тут меня ловят эти мужчины: хватают за руку и просят предъявить билет. Я отказываюсь, они пытаются заломить мне руку, вытащить с вокзала. Я их возмущенно спрашиваю о том, кто они вообще такие? В общем, диалог получился забавный.

В итоге они меня дотащили до начальника Балтийского вокзала. Привели, начали жаловаться, мол, «вот, надо проучить, развыступалась девочка». А я начальнику вокзала параллельно объясняю, что пишу для газеты. Начинаю уже и его спрашивать о том, что это за сотрудники такие, что за должность, на каком основании людей хватают, руки заламывают. Естественно, меня оттуда быстренько выпнули. Тогда я поняла, что экстрим в профессии это, наверное, не моё. Вскоре пришло осознание, что и журналистом мне быть не хочется.

— Нет, сейчас я не работаю журналистом. Так получилось, что моя профессиональная стезя была больше связана с анализом журналистики как направления в целом, а не с практической деятельностью. Я работала корреспондентом на «Радио Петербург», и это было давно. Публиковала отдельные материалы для региональной газеты, была редактором телерадиокомпании «ТЕРА-студия» в Сосновом Бору. Вскоре после всего этого поняла, что мне интереснее анализировать, нежели писать. Ну, и образовывать юное поколение тоже, конечно.

Мне всегда было интересно: как так? Люди выбирают место, где будут учиться, но при этом им это всё абсолютно не нужно и не важно. Они будто вообще не хотят об этом думать, как-либо анализировать. И работа преподавателем открыла для меня прекрасную возможность: я могу нажать на какую-то кнопочку, чтобы студенты либо поняли, что им профессия не нужна, и ушли: нашли то, что им реально нужно. Либо более позитивный исход — наконец, включили какую-то важную часть «схемы»: ответили себе на ряд вопросов, нашли внутри себя мотивацию, цели — в общем, всё, что они должны были найти еще до поступления.

— Сожгла черновик кандидатской диссертации на даче. Даже фотография есть. Я дождалась отправки всех документов, но не дотянула до получения удостоверения кандидата наук. Научный текст отнимает много сил и времени, особенно перед дедлайном. Я же как любой нормальный человек далеко не все делала заранее, поэтому финальный этап дописывания, вычитки, исправлений был напряженным. И когда этот период закончился, мне захотелось отпраздновать вновь обретенную свободу каким-то запоминающимся способом. Я методично подкидывали в костер на даче листочек за листочком печатного черновика. Горело, кстати, хорошо!

— Потому что это было тем, в чем я могла и хотела реализоваться на момент окончания университета. Если не хочешь идти в практический аспект работы журналиста после выпуска с журфака, то остаются лишь исследования и преподавание, как бы скучно и банально это ни было.

Сначала мне совершенно не нравилось преподавать. Мне казалось, что у меня это не получается, что я прихожу в аудиторию и рассказываю вещи, которые никому не нужны. Наверное, у всех преподавателей был такой опыт. А потом я вдруг поняла, что получаю удовольствие от тех моментов, когда вдруг аудитория замолкает и слышно, как звенит лампочка над головами студентов. Именно это говорит о том, что тебя наконец услышали.

— Мне кажется, что люди, которые идут учиться на журналистов, в принципе не предполагают, что будут преподавателями. Большинство хочет стать представителями геройской профессии, определять судьбы мира, ну, и всё в таком духе.

— Моя специализация — международная журналистика. Та геополитическая ситуация, которая сложилась в мире, делает мою специализацию еще более интересной. За последнее время мы увидели большое количество вещей, опровергающих наши вполне однозначные представления о зарубежной журналистике. Мы понимаем, что идеальной журналистики попросту не существует, а международная журналистика — сфера скорее политических интересов, чем профессиональных, журналистских.

Одна из моих последних научных работ посвящена исследованию источников зарубежной информации, используемых медиа национального и федерального масштаба при формировании международной новостной повестки. Звучит, конечно, сложно, но на деле всё действительно сложно.

— На этот вопрос, я думаю, вам однозначно не ответит ни один исследователь. Научные работы, связанные с подобными темами, всегда охватывают ограниченный спектр стран. Если верить статистике или, например, организации «Репортёры без границ», то к идеалу стремится журналистика в скандинавских странах. По показателям свободы прессы Скандинавия из года в год оказывается на вершине. Это, с одной стороны, связано с социальным контекстом, в котором это возможно, а с другой — с высоким уровнем профессиональных стандартов и их применением. Но повторюсь, это та статистика, которая есть: насколько она точна, насколько эти факты достоверны, мы, к сожалению, не можем знать.

— О, да. Эта история произошла сегодня с четвертым курсом дневного отделения. Обычно у меня на парах нет откровенного негатива: студенты быстро ко мне привыкают. Понятное дело, как и в любой другой аудитории, кто-то шушукается, кто-то занят своими делами — это нормальное состояние для лекции, каким бы классным ни был преподаватель. Но сегодня, наверное, то ли полнолуние, то ли новолуние, то ли снег пошёл, то ли дождь будет.

Уважаемые студенты были абсолютно в невменяемом состоянии. Я чувствовала себя, будто только окончила пединститут и пришла в школу, где мне дали самый буйный девятый класс, для которого я совершенно точно не авторитет, который меня не слышит. Представили картинку? Бегающие по потолку класса дети — вот эта история. И в действительности мне сегодня никакие педагогические приемы не помогли: они попросту не работали. Всё, что мне оставалось, — вскрикнуть в каком-то театральном несвойственном мне порыве. И вдруг у меня за спиной какой-то студент что-то уронил. Звук был такой, будто на мой вздох кто-то из студентов ответил ударом кулака по парте. Конечно, это было не специально, но неожиданный звук заставил меня вздрогнуть. Я поворачиваюсь, а там один из китайских студентов на меня смотрит и говорит: «Какая же вы сегодня красивая». Этим закончился мой сегодняшний рабочий день.

— После интервью я пойду обедать: это будет и реальный обед, и деловая встреча одновременно. Мы с коллегой будем обсуждать магистерские программы. Ну, и, естественно, болтать о жизни. А вот чем я бы хотела заняться… Думаю, для начала я бы хотела, чтобы поскорее наступил вечер, чтобы я со своей группой продолжила обучение игре на скрипке. Также хочу немного свободного времени, чтобы продолжить читать книжку, которую мучаю уже очень давно, просто потому что не успеваю: не могу найти на неё время. А из глобальных желаний: хочу уехать в горы.

— Уже два года. Всю сознательную жизнь хотела: в итоге поступила в музыкальную школу для взрослых. Решила, раз я чего-то хочу, то почему должна себя в этом ограничивать? Купила скрипку, выкроила время в графике — теперь учусь.

— Книга называется «Никелевые мальчики». Ее написал победитель Пулитцеровской премии, который за этот роман собственно награду и получил. Книга посвящена тому периоду в американской истории, который был совершенно не так давно. Для меня оказалось откровением, что чуть больше чем полвека назад в США еще существовал белый закон, ограничивавший в правах темнокожее население. Роман повествует о жизни мальчика, который боролся за свои права и в итоге был осужден за преступление, которого не совершал. Это пока что всё, что я успела прочитать, однако книга любопытная и впечатления производит яркие.

— Один из вопросов, на который я бы хотела дать ответ, это вопрос о том, как получить максимальную выгоду от обучения в СПбГУ, а также почему этой выгоды студенты не получают и, наверное, никогда не получат.
Во-первых, необходимо понимать, что все, что ты делаешь — ты делаешь сам. Студенту надо посидеть, подумать и осознать, что все его действия направлены в пользу для него самого и ни для кого больше. Всего 10−20% от всех студентов, что я видела, понимают, что обучение и возможность получить чужой опыт — нужно им самим.

Во-вторых, о том, почему этого никогда не произойдёт. Для того, чтобы это произошло, должно измениться сознание целого поколения. В какой-то момент люди массово должны понять, чего они ждут от завтрашнего дня. Но даже это «чудесное преображение общества» — еще не всё. Мало понять — людям придется научить этому своих детей. И лишь после всего этого, когда их дети придут в университет, они смогут брать от жизни по максимуму. Но, как понимаете, это напоминает скорее утопию.